Д`артаньян – гвардеец кардинала. Книга вторая - Александр Бушков

Синьор Гвидо пользовался большой популярностью среди тех, кто стремился побыстрее получить наследство от зажившегося родственника, или разделаться с врагом, даже не обнажая шпаги, или отправить на тот свет подгулявшую женушку.

Наша пленительная Камилла стала ему не только любовницей, но и помощницей – эта достойная парочка стоила друг друга, надо полагать. Вдвоем зарабатывали неплохие денежки – этакая счастливая семейка, хоть и невенчанная…

Но иногда такие дела все же выплывают наружу. Нашим голубкам тоже не повезло – вернее, не повезло в первую очередь Гвидо. Его вина была доказана венецианским судом неопровержимо и бесповоротно.

Ему отрубили голову, не разводя вокруг этого большого шума, – как-никак он принадлежал к одной из старых и знатных венецианских фамилий, родственники всеми силами стремились избежать огласки, пытались даже откупить его у правосудия, но обстоятельства дела были таковы, что не помогли ни золото, ни связи. В общем, ему отрубили голову прямо в тюрьме, без огласки…

Камилла же отделалась сравнительно легко. Улики против нее были исключительно косвенные, прямых свидетельств не оказалось… И все же ей не удалось выйти на свободу полностью обеленной.

Конечно, она усердно разыгрывала из себя невинную жертву случайного совпадения обстоятельств, она это умеет…

– Ну еще бы! – кивнул д’Артаньян. – В тот раз, когда она меня чуть-чуть не отравила, она сначала предстала в роли кающейся грешницы, угнетенной судьбой и злыми людьми, и это было сыграно так талантливо, что я поверил…

– Вот то-то… Я хорошо представляю, какое впечатление она произвела на судей – бедная, невинная овечка… И все же ей не удалось обелиться полностью. Венецианские судьи – народ решительный. Как она ни старалась, ее все же заклеймили и приговорили к высылке из Венеции навечно. Тут она и познакомилась с этим болваном, что сыграл вскоре роль ее братца, – он как раз, отслужив в венецианских войсках, возвращался во Францию. Бедолага знал о ней многое, но тем не менее поддался ее чарам, решил, быть может, что она искренне решила остепениться… И они уехали во Францию. К несчастью для меня, в Пикардию. Остальное вы знаете.

– И что же вы с ним…

– Поначалу я хотел его повесить, – жестко усмехнулся Рошфор. – Но пожалел дурака – в конце концов, он был ни при чем – и велел только прогнать его из наших мест… И уехал сам. В Париж, где меня никто не знал. Через год познакомился с кардиналом – впрочем, тогда он не был еще кардиналом, даже министром иностранных дел не был: его, в ту пору епископа Люсонского, только что сделали членом Государственного совета… Вот так я ему и прослужил девять лет, будучи в странном положении соломенного вдовца при живой жене. Порой, как уже говорилось, я натыкался на ее следы… Это был яд Гвидо – его последнее изобретение под названием «красная сыпь». Отличная отрава, которую не могут выискать нынешние медики, остаются лишь смутные подозрения да мысли о неведомой заразе… Гвидо не успел в должной мере воспользоваться плодами своих исканий, но она-то знала секрет, рецепт… После того, как ее выслали из Венеции и она уехала во Францию с этим дураком, о «красной сыпи» в городе на воде более не слыхивали. Зато с этим ядом, на свое несчастье, очень близко познакомился кое-кто во Франции и даже в Англии. Повторяю, никто, кроме нее, не мог знать секрета «красной сыпи». Значит, все эти смерти – ее рук дело. Она подрабатывала на жизнь, надо полагать – с превеликой оглядкой, не часто. Понятно, она должна была вести самый скромный образ жизни, выдавать себя даже не за дворянку, а за скромную горожанку, так как со временем, несомненно, узнала, что я остался жив и боялась высовываться… Уж не знаю пока, как ей удалось стать королевской камеристкой, – а впрочем, при ее уме и пронырливости это было нетрудно. Замужем за Бонасье она была около пяти лет… То-то, должно быть, скучная выдалась жизнь при ее любви к блеску…

– Да уж, надо полагать, ей было чертовски скучно, – согласился с ним д’Артаньян. – То-то кляла свою юношескую горячность… Граф…

– Что?

– Как вы думаете, Рошфор, чье поручение она выполняет на сей раз? Одного только Винтера или…

– Вы полагаете, для нас есть какая-то разница? Анна так и так в большой беде…

– И все же… – задумчиво произнес д’Артаньян. – В прошлый раз, когда она пыталась меня отравить, речь, безусловно, шла о мести раздосадованных на фальшивого Арамиса заговорщиков. А теперь… Мне все сильнее кажется, что теперь она проделала все это исключительно для Винтера…

– Совершенно не вижу, чем это может нам помочь, – пожал плечами Рошфор.

– А вот я, представьте себе, вижу! – воскликнул д’Артаньян, вставая из-за стола. – Граф, я вынужден идти…

– Куда?

– В особняк Роганов, – сказал д’Артаньян решительно. – К герцогине де Шеврез. Я знаю, что она в Париже…

– Вы с ума сошли?

– Ничуть, граф, – сказал гасконец.

– Сумасшедший, чего вы рассчитываете добиться?

– Еще не знаю, честное слово, – честно признался д’Артаньян. – Быть может, со мной вообще не захотят разговаривать и выпрут взашей. Быть может, все кончится исключительно оскорблениями в лицо, высказанными ее прелестным ротиком, обученным всяким проказам… Но если мне повезет, мы, не исключено, продвинемся хоть на шажок вперед. Не убьют же меня там, в самом-то деле? Это чересчур даже для герцогини – средь бела дня убивать во дворце Роганов гвардейца кардинала…

– Пожалуй.

– Вот видите. Самое худшее, что может со мной случиться, – придется выслушать не одно оскорбление. Но если это поможет узнать хоть что-то об Анне, я готов подвергнуться любым поношениям…

– Возможно, вы и правы, – сказал Рошфор, задумчиво склонив голову на руку. – Но… Я пошлю с вами парочку гвардейцев. Они будут вас ожидать у входа, на всякий случай. Совершенно не лишняя предосторожность, когда имеешь дело с кем-то вроде герцогини де Шеврез. И не вздумайте отказываться.

– Да боже мой, и не подумаю, – серьезно сказал д’Артаньян. – С месяц назад я стал бы хорохориться и бахвалиться, кричать, что в одиночку выступлю против всех, сколько их там ни есть в особняке. Но вот теперь… Я кое-чему научился за это время – вашими молитвами, дорогой Рошфор…

К его легкому удивлению, проникнуть в особняк Роганов оказалось до смешного просто: собственно говоря, он и не проникал туда вовсе – раззолоченный лакей, с величием павлина уйдя докладывать о нем, вернулся очень скоро и сообщил, что «хозяйка просят господина д’Артаньяна войти» – со всей возможной почтительностью, достойной принца крови, ни тени презрительного взгляда, ни нотки пренебрежения в голосе, не говоря уж о том, чтобы заявить грубо, что именно шевалье д’Артаньяна здесь категорически не желают видеть и предлагают незамедлительно удалиться в самом похабном направлении. «Интересно, – подумал гасконец, шагая вслед за лакеем по анфиладе великолепных покоев. – Первое препятствие, по крайней мере, взято успешно… Быть может, вместо того, чтобы отгонять от порога, она решила принять дома, где, как известно, и стены помогают, и уж в привычной обстановке отвести душу, чтобы уязвить побольнее?»

Однако на лице герцогини он не увидел ни особого злорадства, ни готовности к бою – скорее уж она смотрела выжидательно своими прекрасными карими глазами: она была очаровательна, даже теперь, когда оказалась лютым врагом…

– Ну что же? – спросила герцогиня де Шеврез со своей обычной насмешливостью. – Вы еще долго намерены меня разглядывать, как неотесанный провинциал?

– Герцогиня, я впервые вижу вас в роли герцогини, – сказал д’Артаньян чистую правду. – В вашем настоящем обличье. Без всяких белошвеек и обитательниц уединенных домиков на окраине Парижа…

– И каковы же впечатления? – прищурилась она.

– Вы великолепны, – сказал он. – И прекрасно это знаете.

– Хорошее начало. Можно выразиться, многообещающее. – Она выпрямилась, изящно причесанная, в достойном герцогини платье, сиявшая блеском самоцветов. – Мне обязательно раздеваться или достаточно будет, если я прилягу на это канапе, а вы задерете подол и расшнуруете корсаж?

В ее вопросе не было ни тени насмешки – одна деловитость.

– Вы неисправимы, герцогиня…

– А разве вам этого не хочется, Шарль? – проворковала она невероятно пленительным голосом, словно те мифологические птицы, что совращали мифологического же древнего грека по имени, кажется, Отис Сей, о котором д’Артаньян краем уха слышал. – Бога ради, только не вздумайте возражать. Вы уже самозабвенно насилуете меня глазами… Разве неправда?

– Правда, – сказал он угрюмо. – Ну что поделать, если при виде вас всякий нормальный мужчина испытывает… Даже если он любит другую и удручен… Но в чем тут ваша заслуга? Это все при– рода…

– А какая разница? Ну что, мне прилечь?

– Нет, – сказал он хрипло.